Из книги: "ХОЖДЕНИЕ ЗА ДВА-ТРИ МОРЯ".
Авторы: С.Пелишенко, С.Осташко.
I
Старик и мальчик молча разглядывали друг друга. Кожа на руках
старика была полупрозрачной, как потемневшая от времени калька,
и даже на вид такой сухой, что у мальчика зачесались десны. Еще
мальчику запомнился запах мазута и соли, всегда, как он позже
убедился, сопровождавший старика. Этот тяжелый и привлекательный
запах рождался сразу за проходной судоремонтного завода Марти.
Что именно пахнет, определить не удавалось. Сладостная вонь возникала
в атмосфере сама, как некая гармония сфер, а затем конденсировалась
в одежде и брезенте, которым накрывают лодку.
А старик во время первой встречи с мальчиком думал о том, что
все-таки это обуза, да и Барту, моторист лодки, в няньки не годится,
с его-то языком. "Приобщить ребенка к морю" - это была чисто женская
идея. Старик не стал возражать. За свою долгую жизнь он был женат
трижды.
Женщины тверды в достижении того, что кажется им добрым, хотя
часто не имеют никакого понятия о том, чего добиваются.
И вот ведь какая странность: довольно часто женщины попадают в
точку. Мальчик родился через десять лет после войны, а старик
был настолько стар, что в последней войне уже не участвовал.
Старик веровал в единого Бога, хотя и не слишком истово. В церковь
он не ходил. Мальчик, как и любой мальчишка, был ближе всего к
стихийному язычеству и лет до десяти искренне считал себя атеистом.
И старик, и мальчик очень любили книги и кино. Кроме того, они
оба любили жизнь и оба имели право жить в свое удовольствие, потому
что стояли на краях пути - каждый на своем.
Женщины не ошиблись.
Довольно скоро мальчик стал называть старика Дедой. Это было имя
собственное: в родстве, даже отдаленном, они не состояли. Их сблизили
рыбалка, море и маленькая фелюга под названием "Форель".
II
Вставать приходилось в шесть, если шли на бычка, и в половине
пятого, если подходила Белая. Пока не исчезла куда-то скумбрия,
поднимались и раньше; в этих случаях мальчик ночевал у Деды. Но
качалка - скумбрия крупная, матерая - в последний раз подошла
к Одессе в мае шестьдесят первого, чирус появлялся все реже, а
ставрида хоть и относилась к благородной Белой рыбе, однако столь
ранних подъемов все же не стоила. Старик вообще презирал ставриду,
вспоминая, как ловил ее на обычную удочку возле Хаоса, по ведру
за час, а самодуры специально вязал с крупными крючками, чтобы
"всякая ферина" не цеплялась. Мальчику очень нравились рассказы
Деды о прошлом. У мальчика был один замечательный, хищно изогнутый
ножик специально для метания. Когда бросаешь этот ножик в старую
акацию во дворе, он иногда с дребезжанием отскакивает; но иногда
раздается правильный сухой щелчок - и лезвие застывает, глубоко
вонзившись в кору... Пока рукоятка ножа еще подрагивала, мальчику
сводило скулы какое-то непонятное счастье; и похожее ощущение
возникало, когда Деда вспоминал давнее обилие рыбы, ловлю кефали,
ныне сгинувшей, или с точностью до сантиметра показывал длину
пеламиды, оборвавшей его самодур осенью тридцать восьмого года.
Деда жил в переулке возле бульвара. Перед восходом на бульваре
бывало тихо и безлюдно. Листья платанов расслабленно шуршали,
и мальчик думал о том, что днем, пожалуй, может и посвежеть. Стая
сухогрузов в заливе строилась носами к северо-востоку, и это предвещало
"широкий". Вода при таком ветре обычно теплая, желтоватая, для
рыбалки это гораздо лучше, чем кристальная прозрачность, которую
создает юго-западный "молдаван". На ходу мальчик трогал спинки
бульварных скамеек; спинки были сухими, роса не выпала, значит,
и "молдавана" не будет. Проходя мимо подворотен, мальчик слышал,
как его шаги повторяет гулкое утреннее эхо; кажется, это ничего
не предвещало, просто было интересно.
Двор Деды накрывали каштаны. Мальчик осторожно покашливал; в
окне старика раздавался ответный кашель и вспыхивал свет. Теперь
следовало ждать. Двор заполняла глухая тишина - как под подушкой.
Тишина ползла из открытых окон. Вокруг спало очень много людей,
но их дыхания не было слышно.
- Кепи? - тихо спрашивал старик, спускаясь с лестницы.
- Здравствуй, Деда.
- Здравствуй. Где кепи?
- Дома забыл, - мальчик терпеть не мог это "кепи", а старик терпеть
не мог, когда мальчик его забывал.
- Ви знаити, ше это за малшик?! Это ише тот малшик... - Старик
шепотом цитировал старый одесский анекдот. Копировать еврейское
произношение шепотом трудно, и Деда не справлялся. Поэтому за
воротами он повторил то же еще раз, уже громко, и справился.
- Я из газеты сделаю шляпу, - говорил мальчик.
- Как в прошлый раз он сделает. Нет, это тот малшик. Какой ветер,
ты смотрел?
- Широкий. Давай, Деда, под мыс пойдем!
- Посмотрим. Сколько я тебя прошу - не загадывай! А вдруг Белая
подошла?
- На Каролино-Бугазе, мне дядя Боря рассказывал, уже берут. По
времени давно пора, - говорил мальчик. Этот неторопливый утренний
разговор всегда повторялся и никогда не надоедал. Это был разговор
мужчин, знатоков, узких специалистов.
Из переулка на Военный спуск шли проходными дворами. Дворы,
расположенные ступенями, на разной высоте, были соединены узкими
лесенками, а в боковых ответвлениях росли неожиданные в центре
города хуторки с огородами, курами, цепными собаками. В одном
из полуподвальных окон - всегда одном и том же - кто-то невидимый
густо дышал ниже уровня земли.
Потом выходили на улицу. Отсюда, в конце крутого спуска, уже близко
виднелся порт, хлебная гавань, шары на вышке метеослужбы. Над
этим запутанным миром нависала и как бы непрерывно надвигалась
темно-синяя стена моря.
III
Я часто вижу их обоих, старика и мальчика, в этот тихий утренний
час - вижу почему-то всегда сзади, со спины, и немного сбоку.
Деда довольно высок и худ; одет он чисто и - для старика - даже
щеголевато.
Мальчик, конечно, без "кепи". В руках у них по "баяну" - так называют
емкость для рыбы, дощатый гибрид саквояжа и ящика. Я слышу их
голоса - подходя к причалу, они обсуждают детали будущей рыбалки.
На "Форели" есть запас соленых рачков, Деда захватил отличную
наживку для камбалы или "кнута" - бычье сердце, нарезанное мелкими
кубиками, - но этого, если пойдет настоящий клев, может не хватить.
Они оба всегда надеются на какой-то небывалый клев, причем старик
даже больше, чем девятилетний мальчик, - он азартней и суевернее.
Мне хорошо известно, что в конце концов они решат доловить свежих
рачков возле дока. Я знаю, чего они опасаются, - Барту, старый
напарник Деды, может, как всегда, опоздать. Я вообще знаю и старика,
и мальчика очень хорошо, потому что этим мальчиком двадцать лет
назад был я сам. Старика, моего Деду, звали Владимиром Филипповичем
Проницким.
IV
Он всю жизнь проработал на судоремонтном заводе в довольно скромной
должности. Особых наград не имел, особых взысканий тоже. В общественной
работе участвовал умеренно, не писал стихов, не пострадал во время
культа личности. Себя он считал и называл маленьким человеком;
сейчас я понимаю, что Владимир Филиппович был человеком далеко
не "маленьким", но все же обычным. Даже в рыбалке он не достиг
вершин: на причале судоремонтного были ловцы куда добычливей.
Деду выделяла только доброта, честность и особая черта, которую
я не могу определить иначе, чем "большое количество жизни". В
свои восемьдесят два года он был полон идей, по разным причинам
совершенно неосуществимых: сюда относились замена мотора на "Форели"
с Л-6 на Л-12, постройка каюты, покупка двух мопедов для изготовления
моторного тандема, наконец, какой-то дальний и всеобщий поход,
который предполагалось осуществить вот как: мы нанимаемся на корабль,
я юнгой, а он матросом, и плывем. Активность, проявляемая Дедой
при выполнении этих планов, аналогию с Маниловым исключала; кстати,
каюту на "Форели" он действительно сделал. На него очень сильно
воздействовала музыка - до слез. У него были небольшие быстрые
глаза и крупный, мясистый, жизнелюбивый нос.
Глядя на определенную категорию юнцов, волооких, с растянутой
вялой речью, я по контрасту часто вспоминаю Деду. В механике известны
законы сохранения энергии, количества движения или импульса, момента
импульса... Деда сумел сохранить "количество жизни", которое было
ему отпущено, до глубокой старости. Удается это немногим: это
не механика.
Я хорошо помню, как мы с Дедой в последний раз поднимали "Форель".
Была осень; листья деревьев по дороге на причал уже приобрели
грубую окраску виноградных выжимок. На причале передвижной кран
скрипел, одну за другой подцеплял лодки, их длинные тела плыли
по воздуху, и странно, как в нырке, было смотреть на влажные днища
фелюг и шаланд снизу вверх. Потом совершила перелет, легла на
землю и "Форель". Киль еще блестел от соленой влаги; высыхая,
он становился зеленоватым, как старая бронза. Такой цвет всегда
приобретает от долгого пребывания в море краска "ХВ", в которую,
чтобы днище не обрастало, добавлен яд. Этот неестественно сухой,
шершавый цвет был цветом сработавшего яда.
Зимой Деда умер. В последние дни он почти непрерывно твердил какое-то
короткое слово; сначала домашним казалось, что старик просит пить.
Но это было другое, хотя и очень похожее, слово: "Жить".
V
Я никогда не забуду Деду. В детстве меня многому пытались научить
- в частности, английскому языку. Сейчас остался лишь намек на
правильное произношение, словарный запас весь выветрился. Объясняться
по-английски я не могу; но если говорит кто-то другой, начинаю
кое-что понимать. Вернее, вспоминать.
Деда учил меня морю. И не его вина, если потом я забыл эту науку
почти так же твердо, как английский язык. Через двадцать лет я
вышел в море на другой лодке, с другим капитаном. Я должен был
начинать все заново.
Но кое-что все-таки осталось: намек на правильное произношение.
Знакомство с яхтой, с парусами и Данилычем только начиналось;
но море мне нужно было не узнавать - скорее припоминать. И, вспоминая
море, я не мог не вспомнить Деду.
Следующая глава.
Оглавление.
|